156 Сто девятнадцатая ночь
Когда же настала сто девятнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до маня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: „Когда я хотел уйти, она схватила меня и сказала: «Постой, я тебе что то расскажу и дам тебе наставление“.
И я остановился, а она развязала платок и, вынув оттуда этот лоскут, разостлала его передо мною, и я увидел там изображение газели вот такого вида, и до крайности удивился и взял его. И мы с кою условились, что я буду приходить к ней каждую ночь в этот сад, а потом я ушёл от неё радостный и от радости забыл тот стих, который мне поручила сказать дочь моего дяди. А та женщина, давая мне лоскут с изображением газели, сказала:
«Это работа моей сестры». – «Как же имя твоей сестры?» – спросил я её, и она ответила: «Её имя – Нураль-Худа; храни этот лоскут». И я простился с нею, и удалился радостный, и пошёл, а войдя к дочери моего дяди, я увидел, что она лежит; но, увидав меня, она встала (а слезы её лились) и подошла ко мне, и поцеловала меня в грудь, и спросила: «Сделал ли ты так, как я тебе поручила, и сказал ли стих?» – «Я забыл его, и меня от него отвлекло не что иное, как изображение этой газели», – ответил я и кинул лоскут перед Азизой, а она поднялась и села, будучи не в состоянии терпеть, и, проливая из глаз слезы, сказала такие два стиха:
«К разлуке стремящийся, потише!
Не дай обмануть тебя объятьям!
Потише! Обман ведь свойствен року,
И дружбы конец – всегда разлука».
А окончив говорить стихи, она сказала: «О сын моего дяди, подари мне этот лоскуток!» И я подарил его ей, а она взяла его и разостлала и увидела, что на нем. А когда мне пришло время уходить, дочь моего дяди сказала: «Иди, сопровождаемый благополучием, а когда будешь уходить от неё, скажи ей стих из стихотворения, который я тебе сказала раньше, а ты его забыл». – «Повтори его!» – сказал я ей; и она повторила, и после этого я пошёл в сад и поднялся в помещение, где нашёл эту женщину ожидающей. И, увидев меня, она поднялась, поцеловала меня и посадила к себе на колени, и мы поели и выпили и удовлетворили свои желания, как раньше, а когда наступило утро, я сказал ей тот стих, то есть:
«О люди влюблённые. Аллахом прошу сказать,
Что делает молодец, коль сильно полюбит он?»
И когда она услышала его, из глаз её пролились слезы, и она сказала:
«Скрывает он страсть свою и тайну хранит свою,
И терпит во всех делах смиренно и стойко он».
А я запомнил этот стих, радуясь, что исполнил просьбу дочери моего дяди, и вышел, и, придя к ней, нашёл её лежащей, а моя мать сидела у её изголовья и плакала о том, что с ней сталось. И когда я вошёл к Азизе, моя мать сказала мне: «Пропади ты, о двоюродный брат! Как это ты оставляешь дочь своего дяди, когда ей нехорошо, и не спрашиваешь о её болезни!»
А дочь моего дяди, увидя меня, подняла голову и села и спросила: «О Азиз, сказал ли ты ей стих, который я говорила тебе?» – «Да», – отвечал я ей; и, услышав его, она заплакала, и она сказала мне другой стих, а я его запомнил. «Скажи мне его», – попросила Азиза; и когда я сказал ей стих, она горько заплакала и произнесла такое двустишие:
«Но как же скрывать ему, коль страсть ему смерть несёт
И сердце его что день, то вновь разрывается?
Стремился к терпенью он смиренно, но мог найти
Лишь боль для души своей, любовью истерзанной.
Когда ты войдёшь к ней, как обычно, скажи ей эти два стиха, которые ты услышал», – сказала дочь моего дяди; а я ответил ей: «Слушаю и повинуюсь». И затем я пошёл к ней, как всегда, в сад, и между нами было то, что было, и описать это бессилен язык. А собираясь уйти, я сказал ей те два стиха до конца, и когда она их услышала, слезы потекли у неё из глаз, и она произнесла слова поэта:
«А если он не найдёт терпенья, чтобы тайну скрыть,
По-моему, только смерть пристойна тогда ему».
И я запомнил этот стих и пошёл домой, а войдя удочери моего дяди, я увидел, что она лежит без чувств, а моя мать сидит у неё в головах. Но, услышав мой голос, Азиза открыла глаза и спросила: «О Азиз, сказал ли ты ей стихи?» – «Да», – отвечал я; и, услышав их, она сказала мне такой стих: «А если он не найдёт…» и так далее. И когда дочь моего дяди услышала его, она вторично лишилась чувств, а очнувшись, она произнесла два такие стиха:
«Я слышу и слушаюсь! Умру! Передайте же
Привет от меня тому, кто счастья лишил меня.
Во здравье да будет тем, кто счастливы, счастье их,
А бедной влюбившейся лишь скорбь суждено глотать».
А потом, когда настала ночь, я отправился, по обыкновению, в сад и нашёл ту женщину ожидающей меня. Мы сели, поели и выпили, и сделали наше дело, и проспали до утра, а собираясь уйти, я повторил ей то, что сказала дочь моего дяди; и, услышав это, она испустила громкий крик и расстроилась и сказала: «Ах, клянусь Аллахом, та, что сказала эти стихи, умерла!» – и она заплакала и спросила: «Горе тебе, в каком ты родстве со сказавшей этот стих?» – «Она дочь моего дяди», – отвечал я. И женщина воскликнула: «Ты лжёшь, клянусь Аллахом! Если бы она была дочерью твоего дяди, ты бы испытывал к ней такую же любовь, как она к тебе! Это ты её убил. Убей тебя Аллах, как ты убил её! Клянусь Аллахом, если бы ты рассказал мне, что у тебя есть двоюродная сестра, я не приблизила бы тебя к себе!» – «О, она толковала мне знаки, которые ты мне делала, и это она научила меня, как мне с тобою сблизиться и как поступать с тобою. Если бы не она, я бы не достиг тебя», – сказал я. «Разве она знала про пас?» – спросила женщина; и я сказал: «Да». И тогда она воскликнула: «Да погубит Аллах твою молодость, как ты ей погубил её юность! Иди посмотри на неё», – сказала она потом. И я пошёл с расстроенным сердцем и шёл до тех пор, пока не достиг нашего переулка. И я услышал вопли и спросил, что такое, и мне сказали: «Мы нашли Азизу за дверью мёртвой».
И я вошёл в дом, и, увидя меня, моя мать сказала: «Грех за неё на твоей совести и лежит на твоей шее!
Да не отпустит тебе Аллах её крови…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.